ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Рассмотренный в данной работе исторический материал позволяет прийти к следующим выводам и обобщениям.

Адыгский этнополитический ареал исследуемой эпохи представлял собой масштабный и стратегически важный элемент этнополитической карты Северо-Западного и Центрального Кавказа, простираясь от побережья Черного моря на западе до пределов Дагестана на востоке. Кабарда в нем занимала обширную восточную часть – от верховьев Кубани до устья Сунжи. Территориальная локализация, высокий уровень социально-экономического и общественно-политического развития объективно вовлекали адыгов в многообразные связи с народами степного Предкавказья на севере, с горскими народами Кавказа на востоке и юге. Четко это прослеживается на примере Кабарды, которая выступала в XVI–XVIII вв. как крупный феодальный политический центр, тесно связанный с иноязычной периферией. Она имела прочные горизонтальные связи со всеми северокавказскими образованиями, Грузией, кочевыми народами степного Предкавказья. С другой стороны, за исключением феодальных образований Дагестана, Кабарда находилась в отношениях вертикальной связи в форме сюзеренно-вассальных с соседними горскими феодальными обществами. На них распространялась власть кабардинских князей, которые не только к собственно кабардинским землям и их населению, но и по отношению к соседним феодальным владениям выступали как верховные правители и защитники, за что получали налоги в форме периодических натуральных выплат. 

Социально-политический строй адыгских княжений характеризуется весьма сложившимися структурами феодального типа. Здесь существовала развитая социальная иерархия, но отсутствовала политическая централизация. Вместе с тем феодальная раздробленность сочеталась с наличием институтов, осуществлявших функции политического регулирования общественных дел (Хасэ, старшее княжение («верховный князь»). Таким образом, даже раздробленные Кабарда, Жанэ, Бжедугия, Темиргой, Бесленей, Хатукай и др. сохраняли для окружающего мира образы особых социально-политических образований, отдельных «земель» или «стран»: «жаженские черкесы», «безленейские черкесы», «пятигорские черкесы», «кабардинские черкесы» или «Кабардинская земля», «Кабардинская Черкасская земля», «Кабардинское княжество», «Кабартыйское паньство», «Пятигорское государство», «Западная Черкасия» и т. д.

В этом смысле они должны рассматриваться не только в качестве объектов, но и субъектов политических отношений, завязывавшихся внутри северокавказского региона и вокруг него в XVI–XVIII вв.

С конца XV – начала XVIII в. возник своеобразный силовой треугольник в лице Османской Турции и ее вассала Крымского ханства, Сефевидского Ирана и Московского государства (впоследствии России). Иногда это соотношение приобретало форму четырехугольника, когда в отдельные исторические периоды Крымское ханство проводило самостоятельную политику и, благодаря своему географическому положению и военному потенциалу, играло важную роль в исторических судьбах стран Восточной Европы. 

В указанных международных отношениях были задействованы и другие европейские государства. Так, в XVI–XVIII вв. особую заинтересованность к складывающейся внешнеполитической ситуации в регионе и направлении ее в выгодном для себя ключе проявляли Польско-Литовское и Австрийское государства. Только в середине XVIII в. в этих делах особо активной становится роль Англии и Франции. 

С XVI до первой половины XVIII в. доминирующим процессом в рамках указанного противостояния в регионе было ирано-турецкое соперничество, сопровождавшееся войнами и периодическими переделами сфер влияния. В этот период Российское государство в большей степени играло на этих противоречиях и не могло в силу ограниченных возможностей в военном и экономическом плане выступать как полноправный соперник указанных держав, но оно постепенно укрепляло свое влияние в кавказском регионе с помощью военно-союзнических отношений с правящей знатью кавказских народов и, в первую очередь, с адыгами, которые имели самостоятельные государственные структуры с собственной исторической традицией и легитимной правящей аристократией. 

Внутреннее и внешнее положение адыгской этнополитической общности, интересы восточной политики России и общая заинтересованность в борьбе с турецко-крымской агрессией обусловили сближение адыгов с Московским государством к середине XVI в. Исходя из конкретного содержания дошедших до нас фактических материалов, прежде всего жалованно-договорных грамот и «шертных» записей, можно определить суть установившихся отношений как своеобразный взаимовыгодный военно-политический союз между адыгскими княжениями и Российским государством. Это была собственная политическая инициатива жанеевцев, бесланеевцев, кабардинцев и абазин в лице наиболее влиятельной группировки господствующей аристократии. Адыгские посольства 1552-го, 1555-го и 1557 гг. в Москву положили начало официальному сближению с Россией и явились актами сознательного и самостоятельного выбора предков современных адыгейцев, кабардинцев и черкесов, которые осознавали свои жизненные интересы и ориентировались в реальной обстановке, складывающейся вокруг адыгских земель. То есть, это был оптимальный исторический выбор в условиях угрозы порабощения со стороны более опасных тогда, чем Россия, агрессивных соседей в лице Крымского ханства и стоявшей за ним Османской Турции. 

Этот выбор был в определенной степени обусловлен и исторической традицией: Северо-Западный Кавказ с его адыгским населением, в отличие от Восточного Кавказа, на протяжении длительного исторического времени был приобщен к историко-политическим и историко-культурным процессам, протекавшим в Причерноморье, и имел давние связи со славянским миром. «Начиная с контакта, который установили между собой племена Северного Кавказа и племена катакомбной культуры южно-русских степей еще в эпоху бронзы, через сложные и противоречивые взаимоотношения древних кавказцев со скифо-сарматским ираноязычным миром, позднее – адыгов и касогов с Тмутараканьской Русью, и кончая тесными узами связей Кабарды с Московской Русью XVI в.– таков длительный, выдержавший испытание временем и обстоятельствами опыт развития связей одного из крупнейших этнических массивов Северного Кавказа с русским народом» [1].

Если рассматривать взаимодействие адыгской и русской сторон с XVI в. не просто в качестве государственно-политических единиц, а в качестве «сложных социальных субъектов», можно говорить об общности интересов и принципиальном стадиальном сходстве социоцивилизационных (феодальных) систем, сделавшее возможным их «взаимопонимание».

Весь исследуемый период (середина XVI – 70-е гг. XVIII в.) наполнен беспрерывными посольствами – адыгскими (в большинстве случаев кабардинскими) и российскими, которые по сути дела играли своеобразную роль дипломатических представительств. Содержание кабардинских посольств было различным: просьбы о военной помощи, об определении жалования, о беспошлинном провозе товаров и т. д., позже – о возвращении беглых крепостных, срытии военных укреплений, возводимых на кабардинских землях и т. д. 

Со второй половины XVI в. адыго-русские отношения стали частью проблемы русской политики на Востоке и, в частности, на Кавказе. Бесспорно, что сближение и союзнические отношения адыгов с Россией привели к значительным изменениям в межкавказских, а также в русско-турецко-крымских взаимоотношениях. Хотя на протяжении XVI–XVIII вв. адыги и Россия выступали совместно против турецко-крымской агрессии, это не дает основания говорить, что в те времена адыгская элита являлась послушным орудием в руках царского правительства. То есть, очевидно, что оформившийся таким образом союз с Россией не прервал линию независимости политического развития адыгской общности, не ограничил ее самостоятельности в решении своих внутренних и внешнеполитических вопросов. 

Имеется много свидетельств проведения адыгской аристократией собственного внешнеполитического курса, основной целью которого являлась оборона своих владений от внешней агрессии. И этот курс по своей направленности совпадал, в конечном итоге, с интересами России на Юге и таковым оставался до начала колониальной политики царизма на Кавказе. 

В отечественной историографии широкий резонанс получила в свое время теория «добровольного присоединения», или «вхождения» различных народов в состав Российского централизованного государства. Оценка характера адыго-русских отношений с середины XVI в.– тоже составная часть этого процесса. В постсоветский период была выдвинута концепция о военно-политическом союзе Кабарды с Россией. И таким образом, в исторической литературе 1920–1990-х гг. встречаются самые различные оценочные понятия: «завоевание», «вхождение», «добровольное присоединение», «военно-политический союз». Определенные трудности и неоднозначность существующей терминологии вызваны, на наш взгляд, тем, что, изучая различные исторические аспекты проблемы, они не рассматривались в политико-правовом контексте исследуемой эпохи. Поэтому выяснение юридической природы кабардино-русского договора 1557 г. и политико-правового содержания адыго-русских взаимоотношений XVI–XVIII вв. будет неправильным без учета значения ключевых понятий «сюзеренитет», «протекторат», «подданство», «покровительство», «вассалитет» и «холопство» в европейской и российской международно-правовой практике.

В XVI–XVIII вв. европейская теория и практика международного права различали прежде всего два вида зависимости – сюзеренитет и покровительство. В первом случае верховная власть принадлежит сюзерену, а вассал сидит на его земле «по соглашению» с ним. Здесь право верховной собственности на землю неразрывно связано с обладанием политической властью, что является непреложной формулой феодальной эпохи. Но в этих условиях положение вассала может оставаться суверенным, если налицо внутриполитическая и внешнеполитическая автономия. Формы покровительства были более многообразны, чем формы сюзеренитета – данничество, вассалитет (но только по форме, т. е. инвеститура, служба против «всех и каждого» и т. д.), просто союзник в неравноправном договоре о покровительстве. При «покровительстве» мог иметь место союз, в котором слабая сторона (протеже) в поисках защиты от врагов связывала себя с сильной (протектором), согласившейся защитить ее, беря на себя ряд обязательств как данничество, близкое к вассальному по форме, до обязательств военной помощи и ограничении своей внешней дееспособности.

Классики европейского международного права (Ж. Боден, Г. Гроций и др.) различали абсолютно независимые (суверенные) государства и государства, связанные неравноправными союзными договорами. Они отмечали, «что одна сторона обязана оказывать поддержку власти и величию другой стороны», ибо в дружбе между неравными сторонами на долю «сильнейшего выпадает больше чести, на долю слабейшего – больше обязанностей оказывать содействие первому» [2]. В известном труде Э. Ваттеля четко разграничиваются субъекты международного права: а) государства, находящиеся под покровительством, б) государства-данники и в) вассальные государства [3]. Он обращал внимание, что «подчиненное на некоторых условиях» государство может еще оставаться субъектом международного права, но в форме ограниченной суверенности, если его внешняя дееспособность не ликвидирована полностью. Ваттель специально оговаривает, что если покровитель не требует от протеже отказа от прерогатив верховной власти, ограничиваясь требованием уплаты дани, предоставления войск, даже разделения общей с протектором судьбы во всех войнах, то протеже остается независимым. 

Благодаря указанным и другим авторам в международно-правовой практике XVI–XVIII вв. сложилась так называемая феодальная концепция «свободы». Она заключалась в совокупности прав верховного законодательства и управления (суд, сбор налогов и т. д.) внутри общества и право войны и мира (т. е. заключение договоров и союзов вовне). Если государство (народ, этнополитическая общность) сохраняет за собой вышеуказанные права и обязывается только к определенным услугам, обусловленным договором, то такой народ считается «зависимым» и «подданным», но остается «свободным» и «примкнувшим», а не «подчиненным». «Подданным» в собственном смысле протеже становится при инкорпорации, но даже в этом случае подданство было договорным, условным, нарушение его протектором возвращало протеже статус независимости. 

Вассалитет – самая известная форма государственного устройства средневекового общества, в основе которого лежало договорное начало, связывающее представителей господствующего класса. Необходимо учесть тот факт, что вассалитет в эту эпоху не только форма коммендации – покровительства, но и форма подчинения слабого сюзерена сильному путем насилия или угрозы применения силы, или отдавшегося на прекарных началах под покровительство сильного. При всех видах зависимости, вассалитет основан на условном землевладении, на признании за сюзереном права на верховную собственность в отношении земель вассала, следовательно, отныне он источник власти вассала, фелония последнего ведет к потере власти. Вышеуказанное позволяет сделать вывод, что институт покровительства и институт вассалитета покоятся на совершенно противоположных началах [4].

Международная правовая практика Российского государства выработала в течение второй половины XVI в. ряд видов зависимости государств. С момента покорения Казани (1552) любой вид и форма зависимости толкуется Москвой как «холопство» и «подданство» на манер золотоордынской дипломатии. Известный историк В. В. Устюгов писал, что политика московского правительства по отношению к нерусским народностям была вполне определенной и достаточно суровой – все население вновь присоединенных территорий (Казанское ханство, Башкирская земля, Сибирское царство и др.) облагались ясаком [5].

С середины XVI в. из всех «новоприбылых государств», которые служили Москве, статус Кабарды был особый. Она находилась «в службе и обороне», что означало покровительственный характер союза 1557 г. Он не укладывался в обычные нормы сюзеренитета, принятого на Востоке с его ярко выраженной формой «покорности и условности инвеституры». Хотя по форме договор и был наделен атрибутами вассалитета, установившиеся отношения были защитно-покровительственные, исключавшие прекарные начала и базирующиеся на признании взаимных прав и обязанностей. Кабарда «служит», но служит будучи «в обороне». Москва обязана ее оборонять, в противном случае договор может быть расторгнут. Даже после перестройки российской дипломатии в начале XVIII в. на европейский лад и заимствования многих западноевропейских терминов и понятий, в грамоте Петра I «кабардинским владельцам и всему кабардинскому народу» (март 1711) говорится: «…изволяем вас к себе в подданство и оборону приняти». 

Вступление Кабарды в подданство оформлялось международным договором, форма которого была специально выработана в Посольском приказе. Оригинал договора 1557 г. не сохранился, до нас дошли только те его части, которые были использованы при составлении общерусского летописного свода. Косвенным свидетельством имевшей место в 1557 г. «шертной» («клятвенной») присяги – «тхьэрыlуэ-псалъэ» («договор» или «соглашение» на кабардинском языке.– К. Д.) со стороны кабардинского посольства являются памятники устной традиции, приводимые Ш. Б. Ногмовым «В истории адыхейского народа»: «Память союза и дружества с русскими сохранилась по настоящее время в нашем народе; и теперь еще пословица говорит: тхаго Цар-Иван хоттуа, т. е. присяга, которая перед царем Иваном» [6].

Кабардино-русский договор 1588 г. состоял из двух частей – «шертной» («клятвенной записи») и «жалованной грамоты с золотою печатью», которая приравнивалась к докончальной грамоте. Указанная и последующие кабардино-русские договоры (как и кахетино-русский договор 1587–1589 гг.) обусловили складывание в русском праве нового вида договора – договор об учинении в подданстве, призванный регулировать отношения между вступающими в зависимость от Москвы государственными образованиями, которые сохранили внутреннюю автономию и имели ограниченную внешнеполитическую дееспособность. Основные формулы шертных записей и жалованных грамот кабардинских князей содержали военно-политические обязательства, связывающие суверенные стороны. Они носили оборонно-наступательный характер. В посылаемых в Кабарду грамотах цари, Посольский приказ и Коллегия иностранных дел, терские и астраханские воеводы требуют «показать службу», «служить». На кабардинских князьях лежат прежде всего военные обязательства в виде платы за «защиту и покровительство», а также приведение других северокавказских владельцев в российское подданство. В отличие от других «новоприбылых» в анализируемых публично-правовых актах нигде не говорится о плате «за защиту и покровительство» в форме «ясака», «дани» или «поминок». Таким образом, наличие защитных отношений, основанных на полной договоренности сторон и не выходящих за пределы союза, рождало новую форму взаимоотношений, принципиально отличных от сюзеренно-вассальных. Кабарда, с точки зрения указанной практики, оставалась суверенной – в отношении с Крымским ханством она выступала внешне как данник, откупающийся от набегов, а в отношении Российского государства, с чьей стороны получала покровительство, как клиент, берущий на себя обязательства, аналогичные вассальным по форме («клятва верности», служба и обязанность «вассала» по отношению к «сеньору»). 

«Стереотипность шерти», а тем более факт составления их образцов в Посольском приказе, ни в коей мере не снижают их научную и практическую ценность, как пытаются представить отдельные авторы. Наоборот, они свидетельствуют о том, какое значение придавала центральная власть документальному оформлению актов подданства. Периодическое возобновление присяг при восшествии на престол каждого нового царя в России или избрании нового верховного князя в Кабарде являлось показателем прочности, а главное, продолжительности этих сложившихся отношений. Такого рода практика имела место не только на Северном Кавказе или в Поволжье, но и в самой центральной России. 

Встречающееся в летописных известиях и актовых документах понятие «холопство» в правовой практике Москвы второй половины XVI в. по отношению к Кабарде надо трактовать как подданство, своеобразное и условное. Кабардинская правящая элита, именуя себя в грамотах иногда «холопами», следовала существующей в то время российской приказной терминологии и использовала это понятие в признательность российской стороне за согласие покровительства. Обстоятельную характеристику «холопства» в понимании правящего российского двора XVI–XVII вв. дает Г. Котошихин: «… а ис тех государств обычай писатися к царю себя низити, а его высити, а называтися холопями его, яко и в иных государствах обычай писати господина к господину отдаючи себя слугою повольным, а то не есть правда… А землей царь (российский.– К. Д.) не владеет… Кабардинская земля, Черкасские и горские князья под его (т. е. царя.– К. Д.) подданством» [7].

Как мы видим, «холопство» действительно в правоотношениях Кабарды с Россией приравнивалось к подданству в форме зависимости. «Принятие подданства, или, вернее, признание своего служебного положения по отношению к русскому царю со стороны того или иного феодала еще не является,– писал М. Н. Тихомиров,– показателем того, что вся страна, в которой жил этот феодал, вошла в состав России» [8]. О полном подданстве, т.е. инкорпорации Кабарды в состав России, на наш взгляд, можно говорить только по отношению к XIX в.

В изучении характера и политико-правового содержания кабардино-русских отношений многое дает посольский обряд обеих сторон, ибо в XVI–XVIII вв. международное право отражало и закрепляло градацию в достоинстве и ранге государств, учредив целую систему дипломатического церемониала, которому придавалось исключительно важное значение. Московский двор был особенно щепетильным в посольских делах и добивался признания за собой ранга первостепенной державы. При нем в XVI–XVIII вв. существовало два посольских обряда: один применялся в отношении западноевропейских и ряда азиатских государств (Иран, Турция, Крымское ханство) и был основан на началах взаимного признания равенства, другой – в отношении владетелей малых азиатских государств. В этой связи большой интерес представляет прием и отпуск кабардинских послов во второй половине XVI–XVIII в. [9] Анализ показывает, что в отношении кабардинских послов, в основном, применяется более или менее стабильный протокол. Кабардинские посольства, как и посольства многих независимых держав Запада и Востока, удостаивались «встречи» на основных этапах своего пребывания в России; «чести» сидеть на скамье, «что и литовским послам»; «быти у руки царя», «быти у стола царя» и т. д. Если взять посылку русских послов в Кабарду, мы увидим среди них дипломатов разных рангов: от послов («сынов» боярских, дворян «думных» или «окольничих», «а с ними товарищи дьяки») до «посланников» и «гонцов». Протокол «приема и отпуска» кабардинских послов позволяет считать Кабарду в определенной зависимости от России «…отец мой мне приказывал слово твое на голове держати и тебе служити»,– писал Федору Ивановичу один из кабардинских князей. Приведенная формула в восточной дипломатической практике означала зависимое положение. Но в то же время «посольский обычай» дает основание ставить Кабарду в ряд субъектов международного права, и она не считается составной частью Российского государства в XVI–XVIII вв. 

Поэтому мы предлагаем при трактовке кабардино-русского договора 1557 г. применять понятие «договор о покровительстве», при котором имел место военно-политический союз.

Вся совокупность данных по политической истории Кабарды XVI–XVIII вв., рассмотренная в работе, подводит к выводу, что внутренние феодальные усобицы теснейшим образом были связаны с внешней ориентацией Кабарды и с политикой Российского государства по отношению к ней. Враждующие феодальные группировки по разным поводам обращались к российскому правительству за помощью. 

Изучение феодальных столкновений в исследуемый период приводит к выводу, что они возникали между ведущими княжескими родами и семьями, оспаривавшими друг у друга право на «старшее княжение», нередко в нарушение обычая, а также на земельные владения и подвластное население. С другой стороны, это не привело к консолидации и политической централизации Кабарды и не обеспечило однозначной ее ориентации на Россию. Развитие процессов феодализации, изменение соотношения сил различных княжеских фамилий, их междоусобная борьба, осложняемая вмешательством не только России, но и Крыма и Турции, приводят к распаду Кабарды на Большую и Малую и одновременному обособлению ряда феодальных «уделов». Такая тенденция затрудняет для российского правительства осуществление четкой и последовательной линии в кабардинских делах. Если во второй половине XVI в. крупные феодальные фамилии в борьбе за первенство выступают сплоченно, то для XVII–XVIII вв. характерна ожесточенная борьба внутри княжеских родов, между отдельными семьями. Феодальные группировки нередко объединяют представителей разных частей Кабарды и разных княжеских линий. В этой обстановке обычай избрания «старшего князя» не только не способствовал объединению, но и приводил к углублению раздоров. Поэтому уже в XVII в. российское правительство вынуждено отказаться от практики выдачи жалованных грамот на великокняжескую власть в Кабарде.

Вместе с тем, заинтересованное в укреплении своего влияния в Кабарде и на Кавказе в целом, российское руководство нередко играло роль примирителя, давая местным народам указания «не ожесточить» соперников и не оттолкнуть их от российского подданства. Особенное внимание уделялось в Москве Большой Кабарде, находившейся вдали от Терского города и испытывавшей сильное давление сторонников Крымского ханства. Такая политика давала свои плоды. В сложнейшей и динамичной обстановке середины XVI – 70-е гг. XVIII в. прорусская ориентация большей части кабардинских владений оставалась постоянным фактором, влиявшим на ее внутреннее и внешнее положение. 

Преемственность кабардино-русского сотрудничества в исследуемый период во многом была обеспечена деятельностью двух групп кабардинской феодальной аристократии. В первую очередь, следует отметить кабардинских князей Черкасских, служивших по Терскому городу, среди которых особую роль сыграли Темрюковичи и Сунчалеевичи. На протяжении длительного периода они служили посредниками в сношениях российского правительства не только с Кабардой, но и с владельцами и народами Северного Кавказа. Они находили постоянную поддержку у другой группы кабардинских князей, которая выехала в Россию и стала известна здесь как Черкасские, влилась в состав московской феодальной знати и заняла высокое положение в системе государственной и военной администрации. 

Адыго-русские отношения в XVI–XVIII вв. во многом способствовали выполнению задач восточной политики России в таких ее составных частях, как борьба с турецко-крымской агрессией, закрепление Российского государства в бассейне реки Терек и на Центральном Кавказе, установление тесных связей с Грузией. 

Особое место во взаимоотношениях адыгов с Россией занимала проблема Крымского ханства. Крымско-татарская агрессия против адыгов явилась, на наш взгляд, важнейшим фактором, обусловившим их сближение с Россией. История как адыгской этнополитической общности, так и России на протяжении XVI–XVIII вв. наполнена остротой борьбы за обеспечение безопасности своих границ против Крымского ханства и стоявшей за ним Османской Турции. В ответ на формирование и развитие адыго-русских отношений интенсивность набегов крымских ханов на адыгские земли менялась и становилась весьма частой. Если бы Крымское ханство и Османская Турция овладели адыгскими землями, это серьезно подорвало бы влияние России на Юге. Значит, союз адыгов с Россией против Крыма и Турции отвечал насущным потребностям обеих сторон. И поэтому адыгские походы на Крым часто были самым тесным образом скоординированы с действиями российских войск. Объединенные отряды кабардинцев, западных черкесов и казаков (терских, донских, запорожских) создавали постоянные угрозы Крымскому ханству, сковывая его значительные силы, что во многом облегчало задачу обороны южнорусских границ. Крупные поражения Крымского ханства от адыгов (черкесов) в рассматриваемый период неоднократно имели колоссальный резонанс во всей Восточной Европе.

Союзнические отношения политических элит Кабарды, Ногайской Орды и Калмыцкого ханства складывались в целях разрешения внешнеполитических и региональных проблем на основе баланса сил и интересов этих этнополитических общностей. Они возникали и распадались в зависимости от конкретных условий текущего момента, и в XVI–XVIII вв. наличие объективных социально-политических интересов субъектов отношений зачастую было обусловлено двумя факторами стратегического партнерства: «прорусского» и «османо-крымского».

С первой четверти XVIII в. в государственно-политической системе России происходит принципиальный модернизационный сдвиг. Возникает государство квазисовременного типа, выступающее как один из имперских центров в европейском «концерте» держав. 

По мере решения Россией задачи западного направления своей внешней политики и укрепления ее территориального, военно-экономического потенциала, она начинает проявлять прямое участие в переделе сфер влияния в кавказском регионе в свою пользу. С прикаспийского (персидского) похода Петра I можно, на наш взгляд, говорить об открытых столкновениях России с Ираном, а в ходе многочисленных русско-турецких войн с 1730-х гг.– с Османской Турцией и начале фактических территориальных приобретений на Кавказе. Для набирающей мощь России становится реальной в будущем цель установления полного военно-политического контроля над Северным Кавказом как важным геополитическим регионом. 

Международные договоры – Белградский (1739) и Кючук-Кайнарджийский (1774) напрямую затрагивали интересы адыгов, которые выступали уже не как суверены и субъекты международного права, как во второй половине XVI–XVII вв., а как объекты указанных международных соглашений. 

По мнению авторитетных востоковедов С. Ф. Орешковой и Н. Ю. Ульченко, специально исследовавших историю формирования границ России и Турции, «… действительно к этому времени активно происходивший тогда раздел мира между … державами привел к тому, что в международном праве и международных договорах многим народам отводилась роль пассивных объектов… Об их собственных правах и интересах вспоминали лишь в случаях споров между самими … державами» [10].

Таким образом, с эпохи модернизации России меняется и ее политика по отношению к кавказскому региону. С этого времени утрачивается принципиальное стадиальное сходство социоцивилизационных (феодальных) систем адыгов и России, делавшее ранее возможным их «взаимопонимание».

Давая обобщенную оценку характера адыго-русских отношений, речь необходимо вести о длительном, противоречивом, не всегда поступательном процессе политического взаимодействия и сближения. Как важнейший аспект национального политического опыта, можно выделить постоянное и интенсивное воздействие внешнего фактора на этнополитическое развитие адыгов и периодически возраставшая необходимость кардинального выбора между различными политическими альтернативами. И начиная с середины XVI в. до второй половины XVIII в., центральное место в ситуациях политической альтернативности занимали отношения не с Османской Турцией или Крымом, а с Российским государством.